Хук С.
В 1931 г. вышла в свет любопытная книга под редакцией Дж.К.Сквайра, написанная выдающимися историками, писателями и публицистами (Squire, 1931). Она состоит из серии очерков, посвященных крупным историческим событиям, которые могли бы произойти по-другому. В основу книги положена замечательная идея, и, будь она удачно реализована, ход исторического процесса предстал бы в совершенно новом ракурсе. Но то, как написана книга, к сожалению, вызывает разочарование. Большинство очерков - это скорее полет воображения, чем научная реконструкция исторических событий. Авторы рассуждают о том, что могло бы произойти, если бы, например, в Испании победили мавры (Гведалла); Наполеон бежал в Америку (Г.А.Фишер); дон Хуан Австрийский сочетался браком с Марией Шотландской (Дж.К.Честертон); лорд Байрон стал королем Греции (Николсон); Людовику XVI удалось уехать из революционного Парижа (Беллок); голландцы продолжали владеть Новым Амстердамом{1} (ван Лун); генерал Ли одержал победу при Геттисберге (Уинстон Черчилль).
В каких случаях на подобный вопрос можно дать достоверный, научно обоснованный, а не просто делающий честь воображению автора ответ? Чтобы выяснить это, необходимо рассмотреть, во-первых, те гипотетические ситуации, при которых можно получить достоверный ответ, а во-вторых, оценить правомерность постановки вопроса 'что, если...' теми авторами, которые руководствуются только своим воображением, опирающимся не на исторические факты, а на вымысел, который присущ любому увлекательному повествованию. Но прежде нужно рассмотреть точку зрения, согласно которой вопрос 'что, если...' считается вообще лишенным научного смысла.
Часть тех, кто занимается философией истории, а не конкретными исследованиями, утверждает, что любой фрагмент исторического прошлого есть совокупность многих перекрещивающихся линий, именуемых техническим термином 'внутренние связи' между событиями. Два события взаимосвязаны, если первое имеет следствием второе и, наоборот, и любое изменение одного необходимо обусловливает изменение другого. Между двумя событиями устанавливаются отношения необходимости, когда одно из них в буквальном смысле не может произойти, [206] если не происходит другого. Иными словами, эти два события логически взаимообусловлены.
Представим теперь ситуацию, когда все события взаимообусловлены. Если мы предполагаем, что какое-либо из них произошло не так, как в действительности, то и все остальные должны были бы произойти иначе. Но исходя из такого предположения, невозможно вразумительно ответить на вопрос 'что, если...', поскольку произойти могло что угодно. Мы уже не можем исходить из известных нам связей между событиями, чтобы с уверенностью сказать, что могло бы произойти, поскольку все эти связи автоматически изменились в тот момент, когда мы выдвинули гипотезу, противоречащую факту. С этой точки зрения все ситуации или события, как и их элементы, взаимозависимы. Гипотеза, противоречащая факту, противоречит сама себе, а внутренне противоречивое утверждение может быть сколь угодно фантастическим и произвольным.
Подобная философия истории есть специфическое проявление метафизического взгляда на мир. Иногда она основывалась на разновидностях теологического детерминизма, но в более явном виде развивалась на основе гегелевской философии абсолютного духа и ее вариаций. Невозможно, однако, прийти к последовательному заключению или взять в качестве исходной посылки то, что все вещи необходимо связаны между собой и, следовательно, какая-либо одна истина обусловливает все прочие. Если вдуматься, то почему сочетание двух исторических утверждений, как, например, 'Веллингтон сражался при Ватерлоо' (что является фактом) и 'Золото не было найдено в Калифорнии' (что является вымыслом), должно приводить к противоречию? Можно ли всерьез утверждать, что если бы у моей собаки была кличка не 'Трейлер', а 'Тайгер', то это должно было повлиять на весь остальной мир? Здесь не место заниматься критикой метафизической теории мироздания,- достаточно того, что ее отражение в исторической науке демонстрирует ее слабость. А именно метафизический подход к истории подразумевает: отсутствие объективных возможностей для того или иного развития событий; обусловленность будущего настоящим (будущее - еще не родившееся на свет сущее); детерминированность действий (или бездействия) людей, непостижимость процесса становления для человеческого разума, 'подобного сове Минервы, начинающей свой полет в сумерках' (Гегель).
Степень взаимосвязанности исторических событий является эмпирической проблемой. Когда мы утверждаем существование специфической связи между событиями, мы предполагаем ее соответствие эмпирически устанавливаемым законам, которые применяются в качестве гипотез при исследовании данной проблемы. Один из методов выявления степени этой взаимосвязанности, или проверки действенности законов, заключается в постановке вопроса 'что если...'. Когда ответ на него таков, что ход событий мало изменился бы и при отсутствии интересующего нас фактора, мы можем утверждать, что между ним и совокупностью других факторов нет существенной связи. Если бы, например, в 1928 г. президентом США стал не Г.Гувер, а Альфред Э. Смит, что стало бы с американской экономикой? Не опасаясь впасть в противоречие, мы вправе утверждать, что ее состояние было [207] бы примерно таким же, как и при Гувере, поскольку фазы делового цикла не зависят от политики президента. Мы можем пойти дальше и констатировать, что, кто бы ни занимал Белый дом, кризис 1929 г. и его последствия были бы практически теми же.
В то же время можно задаться вопросом - а были бы приняты социальное законодательство и меры по ограничению деловой активности, имевшие место в период 'нового курса' 1933-1938 гг. и покончившие с относительной независимостью большого бизнеса, если бы президентом США в силу какой-то случайности стал не Ф.Д.Рузвельт, а Джон Н. Гарнер? Нет оснований считать, что их приняли бы в том же объеме, что и при Рузвельте. Более того - отсутствие смягчающих кризис экономических мер привело бы к резкому всплеску фашистских настроений и подъему тех движений, на которых Хью Лонг{2} сколотил бы огромный политический капитал. Иногда в расчет нужно принимать обстоятельства, иногда - человека. В 1929 г. Рузвельт был бы столь же беспомощным, как и Гувер, и только в 1933 г. он получил свой шанс. Рузвельт отбросил собственную предвыборную программу 1932 г. потому, что ситуация давала ему свободу действий, а что касается У.Уилки, то он, став президентом, не придерживался бы своей предвыборной программы 1940 г., т. к. не получил бы свободы рук.
* * *
Гражданин Друэ был скромным французским провинциалом, который, загородив своей повозкой проезд под аркой ворот у Вареннского моста, сорвал попытку Людовика XVI бежать из Парижа. Король был почти на свободе, когда его карету остановили. Хилери Беллок задает вопрос - что произошло бы, если бы повозка Друэ опоздала и королю удалось скрыться? Он восторженно отвечает, что вся история Европы пошла бы по другому пути и в наши дни наступил бы 'золотой век христианского мира'.
Такое суждение лишено трезвого взгляда на вещи, даже если руководствоваться логикой Беллока, чьи исторические экскурсы - это сплошные нападки на историю Европы после Реформации. Он сделал свой вывод, исходя из ничем не обоснованного предположения, что в случае бегства Людовик XVI смог бы разгромить революционные армии, лишить генеральского звания Наполеона, устранить последствия промышленного переворота и изменить не только облик, но и саму природу капитализма. 'Все испортила телега Друэ!- с горечью восклицает он.- Из-за нее пала монархия, продолжалась революция и возник современный мир с его техническим прогрессом и социальной нестабильностью'. Однако вся совокупность фактов, накопленных поколениями историков, свидетельствует о том, что ни Друэ, ни Людовик XVI не имели отношения к европейской промышленной экспансии конца XVIII в. и широкому распространению ее социальных [208] последствий. Двум несущественным обстоятельствам - действиям короля и действиям простолюдина - Беллок придает неоправданно большое значение, считая их центрами притяжения всех исторических взаимосвязей того времени.
* * *
Гораздо более уместно поставить вопрос 'что, если...' в отношении Наполеона, взвешивавшего 'за' и 'против' операции по вторжению в Англию через Ла-Манш. Что было бы, если Наполеон, воспользовавшись штилем, сделавшим английский парусный флот неподвижным, перевез свои войска через Ла-Манш на пароходах и таким образом осуществил бы свою давнишнюю мечту? Избежал бы он поражения при Ватерлоо и стала бы Англия французской провинцией?
Приводимые ниже отрывки из двух писем свидетельствуют о том, что возможность переправы через Ла-Манш на паровых судах отнюдь не была делом отдаленного будущего, а зависела лишь от бюрократической волокиты. Первое письмо - предложение изобретателя парохода Роберта Фултона Наполеону, в котором говорилось: 'Можно устранить то, что является препятствием для Вас и служит защитой врагу, а именно действие ветра и волн. Несмотря на то что у неприятеля есть флот, вы сможете перевезти свои войска на его территорию в любое время и за несколько часов'. Второе письмо адресовано Наполеоном министру внутренних дел и датировано 21 июля 1804 г. (дату важно привести, ибо она говорит о том, каким запасом времени располагал Наполеон, чтобы воспользоваться изобретением Фултона). 'Я только что ознакомился с предложением инженера Фултона, которое вы передали мне слишком поздно, тогда как оно способно изменить облик всего мира. Незамедлительно направьте его на рассмотрение специального комитета' (оба отрывка цит. по: Oman, 1942, p.155).
Предположим, что изобретение Фултона не было бы похоронено в комитете, а начало проводиться в жизнь. Флот паровых транспортных судов построен, и наполеоновская армия перевезена через Ла-Манш. Удалось бы это вторжение или нет? Ответить на данный вопрос можно лишь на основе определенных законов ведения войны, которые действуют в подобных ситуациях. Поскольку любая армия зависит от своевременной доставки продовольствия, боеприпасов и подкреплений, Наполеону предстоит любой ценой держать свои коммуникации открытыми. Но пока британский флот существует, это остается невыполнимой задачей. Нельзя все время надеяться на штиль, сковывающий действия британского флота, поэтому его необходимо уничтожить. Но к тому времени, когда Франция построила бы собственный паровой военный флот, англичане с их более развитым судостроением и мощной промышленностью построили бы по меньшей мере такой же. Отсюда вывод, что высадка французских войск в Англии не позволила бы Наполеону выиграть войну. Это тем более справедливо для ситуации, при которой перевозка войск осуществлялась бы с помощью парусного флота. [209]
* * *
Один из самых примечательных случаев постановки вопроса 'что, если...' связан с именем немецкого историка Эдуарда Майера и использован Максом Вебером в качестве главного примера в его суждениях об 'объективной возможности' в истории. Как сложилась бы в дальнейшем история Европы, если бы полчища персов одержали победы при Марафоне, Саламине и Платеях? Майер обоснованно утверждает, что в этом случае политическая история и культурные ценности греческой и европейской цивилизации сильно отличались бы от тех, которые дошли до нас. Поскольку политика империи Ахеменидов заключалась в установлении на завоеванных территориях своей автократической и религиозной власти, греческие полисы с их традициями автономии и ограниченной демократии скорее всего исчезли бы с лица Европы, и великий расцвет греческой культуры, наступивший после избавления от страха перед завоевателями, был бы подавлен в зародыше.
Большинство историков античности (но не все) согласны с этим утверждением. Так, Джеймс Бристед разделяет точку зрения Майера, а британский историк Г.А.Л.Фишер считает, что победа персов не подорвала бы греческих традиций, поскольку Дарий и Ксеркс были готовы использовать перешедших на их сторону греков в качестве марионеточных правителей. При них, полагает Фишер, отличительные черты греческой культуры были бы сохранены.
Фишер игнорирует то обстоятельство, что далеко не все греки были приверженцами государственной власти в форме полисов - подобно тому, как не все французы воспринимали наследие Французской революции. Часть греков предпочитала стабильность персидского деспотизма беспорядочности собственной демократии. Далее, Фишер не принял во внимание факт жестокой расправы персов с восставшими жителями ионийских городов и теми, кто пришел к ним на помощь. Такая же судьба была уготована и другим греческим городам, если бы волна персидского нашествия сокрушила их оборону.
Версия, выдвинутая Майером, заслуживает доверия и вполне правдоподобна, поскольку он исходил из традиционной для империи Ахеменидов военной и гражданской политики. То, что эта политика осталась бы неизменной, конечно, только предположение, но у нас нет никаких оснований поверить в то, что Ксеркс отказался бы от ее проведения в случае победы над греками. Наоборот, ужесточение этой политики способствовало бы усилению Персии. Если мы не вправе полагаться на относительную устойчивость некоторых определяющих связей в любой исторической ситуации, едва ли можно вообще провести грань между фантастической и научной реконструкцией прошлого.
Отсутствие этой грани разрушает все ключевые положения того увлекательного рассказа о последствиях гипотетической победы конфедератов при Геттисберге, который принадлежит перу Уинстона Черчилля. Эти положения сводятся к следующему:
1. Поражение Севера и мирное сосуществование двух наций на территории современных Соединенных Штатов. [210]
2. Генерал Ли отменяет рабство сразу после победы при Геттисберге, что приводит к заключению мира с Севером и к союзу с Англией.
3. В критический момент (примерно в 1905 г.) создается Союз англоязычных наций, или 'Воссоединенные Штаты' Великобритании и американских Севера и Юга. Это - великий союз англосаксонских народов, которые являются 'частями единого организма и наследниками общего достояния'.
4. Мирное разрешение инцидента в Сараеве в 1914 г. путем открытого заявления Союза англоязычных наций о готовности объявить войну любому государству, чьи войска вторгнутся на территорию соседа.
Рассмотрим эти пункты в той же последовательности.
1. В военном отношении проигранное Севером сражение при Геттисберге было бы равносильно не проигрышу всей кампании, а ее затягиванию. Индустриальная мощь Севера; намного большая, чем на Юге, плотность населения; господство на море, не говоря уже о падении Виксберга, которое дало северянам возможность овладеть р.Миссисипи, - все это обрекало Юг на поражение. Гипотетический захват южанами г.Вашингтона и угроза штатам Севера только сплотили бы их жителей и заставили еще энергичнее вести войну. Даже Линкольна это, наверное, превратило бы в радикального республиканца. Можно согласиться с Черчиллем в том, что, 'когда одержана крупная победа,... все звенья в цепи ее последствий гремят с неукротимой силой'. Однако победа в Гражданской войне никогда не стала бы для Юга звеном в цепи последствий, знаменующих поражение северян. Если крупными победами можно было добиться успеха, Юг легко бы выиграл войну, поскольку победил в большинстве сражений - подобно Германской империи в первой мировой войне. Если военный разгром такого масштаба, который Черчилль вообразил для северян, всегда был бы прелюдией военного поражения, то Британская империя не дожила бы до наших дней.
2. То, что Ли пошел бы на отмену рабства в случае победы над северянами при Геттисберге, - это просто самообольщение автора исторической пьесы. Ли одержал немало побед, однако ничего подобного не делал, и именно потому, что это привело бы к краху плантационного хозяйства, во имя сохранения которого Юг и развязал Гражданскую войну. Маловероятно и то, что Англия вступила бы в войну на стороне Юга после этой победы. Симпатии английского рабочего класса были на стороне Севера. В тех пределах, в каких правящие классы Англии могли проводить внешнюю политику, не считаясь с настроениями рабочих, ее основная дипломатическая стратегия в XIX в. заключалась в натравливании одной воюющей стороны на другую ради ослабления обеих. Это проявилось не только по отношению к Гражданской войне в США, но и к каждой из войн на европейском континенте.
3. Поверить в то, что две относившихся друг к другу с подозрением суверенных державы - Соединенные Штаты Севера и Конфедерация Штатов Юга, которые конфликтовали по многим вопросам, могли бы в 1905 г. поступиться своим суверенитетом ради вступления в союз с [211] третьей державой - Соединенным Королевством Великобритании, считавшейся давнишним врагом по крайней мере одной из них, - значило отдать должное высоким идеалам и чаяниям г-на Черчилля, но не его проницательности как историка. Подобных прецедентов еще не было в истории человечества; скорее, имели место неудачи в создании такого рода союзов. Гораздо легче было бы заключить союз между Великобританией и едиными Соединенными Штатами после первой мировой войны, в которой они являлись союзниками. Но ничего подобного не происходило, не было официально предложено и нигде не обсуждалось до появления этой статьи г-на Черчилля. Однако по ней можно судить о том, что он явился инициатором, хотя и не прямым организатором программы 'Юнион Нау'.
Если какое-то событие не имеет исторических прецедентов, это, разумеется, не означает, что оно вообще не может произойти. В противном случае не было бы самой истории. Однако вероятность такого события зависит от стечения обстоятельств, которые приводят к нему. Тот союз, который воображает г-н Черчилль в своей реконструктивной повести, был практически невозможен, поскольку к нему не подводили никакие исторические факторы, действия и интересы. Его идея буквально 'взята с потолка'. Но в силу того, что в настоящее время обстоятельства изменились, идея Черчилля является объективной исторической возможностью, даже если она не воплощается в жизнь.
4. Разумеется, первая мировая война не разразилась бы в августе 1914 г., если бы союз англоязычных государств предъявил свой ультиматум Европе. Германия вполне определенно рассчитывала на англоамериканский нейтралитет в течение того времени, которое отводилось немецким высшим командованием на то, чтобы покончить с Францией и Россией. Тем не менее потребовалось бы нечто большее, чем англо-американский демарш, чтобы положить конец еще более интенсивной подготовке к войне, которая развернулась после разрешения кризиса 1914 г. мирным путем. Потребовалось бы решить на постоянной основе балканскую проблему, добиться согласия всех заинтересованных сторон по вопросам эксплуатации и контроля над железной дорогой Берлин-Багдад, перераспределить мировые запасы сырья и колониальные рынки, Германии - возвратиться к военноморской политике Бисмарка, а всем прочим державам - значительно сократить свои военные арсеналы. При этом речь не шла о каких-то глубоких преобразованиях капиталистической экономики великих держав. Но нет ни малейших свидетельств в пользу того, что все это могло осуществиться.
* * *
Один из постоянно встречающихся недостатков реконструирования гипотетического прошлого с помощью воображения заключается в том, что выводы делаются для слишком отдаленного будущего. Не удовлетворяясь ограниченным отрезком времени, на протяжении которого можно четко представить себе иной ход событий, воссоздающие прошлое ведут эту линию неопределенно далеко. Тем самым они игнорируют то, что в [212] их исторические сюжеты вплетается все больше новых элементов, и у воображаемого хода событий появляется все больше альтернатив. Если реконструкция прошлого протяженностью в несколько лет достаточно рискованна, то за столетний период этот риск возрастает более чем в десять раз. Поясним это на следующих примерах.
Мы можем с уверенностью предположить, что если бы во время Войны за независимость американцы захватили Квебек, то война закончилась бы скорее, а Бенедикту Арнольду не суждено было бы стать изменником{3}. Это достаточно обоснованное, хотя и не абсолютно достоверное предположение, поскольку мы исходим из имеющихся общих представлений о ходе Войны за независимость и о поведении таких личностей, как Арнольд. Хотя мы и вправе придерживаться представлений, базирующихся на нашем знании прошлого и вытекающих отсюда закономерностей, нет никакой логической основы для предположения, что в ходе этой войны не произошло бы ничего нового и непредвиденного, что могло бы продлить ее и сделать Арнольда изменником.
Мы исходим из того, что падение Квебека и прочие события войны, которые шли своим чередом и не зависели от военных действий в Канаде, не были взаимосвязаны между собой. Но как раз такая связь могла быть вполне вероятной. Вот почему наши суждения, при всей их обоснованности и достоверности, обладают некоторой долей неопределенности. Мы можем также предположить, хотя и с меньшей уверенностью, что в результате падения Квебека население Канады, состоявшее в основном из французов и совсем недолго пробывшее под властью Англии, согласилось бы присоединиться в конце войны к Соединенным Штатам Америки. В этом случае произошло бы больше посторонних событий, способных повлиять на дальнейший ход войны, что в свою очередь затянуло бы войну. Но если пойти дальше и попытаться предсказать последствия инкорпорирования Канады для последующего экономического и политического развития США вплоть до XX в., то выводы окажутся абсолютно недостоверными, хотя и внешне правдоподобными. В данном случае следовало бы ограничиться однозначной версией, непосредственно связанной с падением Квебека, и абстрагироваться от всех остальных, но как мы знаем, в гипотетический ход событий, идущих по одному пути, всегда вплетается немало других.
Мы можем уверенно утверждать, что, если бы не произошло Реформации, не было бы и Контрреформации, т.е. не произошло бы множества событий, имевших место в ХVII в. Это очевидно. Но разве отсутствие Реформации дало нам возможность наслождаться религиозной терпимостью, в рамках которой свободомыслящие служители мировой религии интерпретировали бы Священное Писание как поучительные [213] сказки с моралью, как, по-видимому, верует Сантаяна{4} Слишком много другого не должно было произойти, прежде чем подобный тип цивилизованной культуры смог бы развиться. Настолько много, что это предположение следует отбросить как беспочвенное.
Можно с уверенностью предположить, что, если бы на переговорах в Версале в 1919 г. была последоватльно проведена либо политика Клемансо, либо линия Вильсона была доведена до конца, вместо того чтобы сводить воедино слабые стороны обеих программ, человечество могло бы меньше опасаться Гитлера. Но если бы Саул остался Саулом, или, родившись вновь под именем Павла, он не вознамерился бы проповедовать язычникам слово распятого и вознесшегося Мессии, что стало бы с Римской империей, Европой, которой правили Аларих и другие вожди варваров, или с Францией XVIII в., если допустить возможность ее существования? А современные научные знания и современная демократия появились бы на свет раньше или не родились бы вообще? Здесь только самый общий ответ может содержать рациональное зерно{5}.
Когда мы выводим линию возможных событий далеко за рамки исходного периода, ум заходит за разум от возрастающего груза непредвиденного. Вот почему делать предсказания так рискованно. Нам свойственен интерес к тем возможностям, которые заключены в будущем, потому что они еще перед нами, тогда как прошлое, хотя оно и завершилось, есть увлекательная история упущенных, несостоявшихся возможностей. Врата прошлого молча закрываются за нами с ужасающей неумолимостью Божественного приговора. Этот неумолимый приговор означает лишь то, что ход исторических событий изменить уже нельзя, но вовсе не говорит о том, что все эти события были необходимыми, а тем более - положительными. При неверном видении прошлого непредвиденное кажется предопределенным. Гипнотическое воздействие давно сложившегося и неизменного часто вводит в заблуждение тех, кто по своей наивности считает, будто у прошлого есть какая-то скрытая цель, а благочестивых склоняет к кощунственной мысли о том, что суд истории есть Божий суд.
Если мы хотим прочесть страницы истории, а не бежать от нее, нам надлежит признать, что у прошедших событий могли быть альтернативы. Некоторые из них можно расценивать как реакцию на совершенные ранее ошибки, которые будущее дает шанс исправить. Эти альтернативы - не отголоски человеческих чаяний и желаний, а упущенные по тем или иным причинам объективные возможности - иногда из-за отсутствия героя, иногда - коня, иногда - подковы, но в [214] большинстве случаев - из-за недостатка ума, особенно при реализации позитивных объективных возможностей.
Ход истории можно уподобить старому ветвистому дереву, у которого еще достаточно сил для роста. Его ствол с переплетающимися и растущими в разные стороны ветвями - это род человеческий. От каждой большой ветви отходят ветви поменьше, от них - еще меньше, и, наконец, начинаются листья. То тут, то там можно заметить обломанную ветку, а по соседству с ней - целую, сильно вытянувшуюся в длину. Большие ветви, которым не мешали расти, представляют собой хаотическую путаницу веток и листьев. Под массой листвы обнаруживаются мертвые, гниющие сучья. Искусный садовник мог бы придать дереву симметричную или какую-то другую приятную для глаз форму, но теперь это уже трудно сделать. Кроме того, такую работу нужно проделывать регулярно, каждый сезон, поскольку ежегодно вырастают новые побеги. Дерево может погибнуть быстрой смертью от молнии или медленной - от ядовитой плесени и грибка. Ну и относительно вкуса его плодов мнения расходятся.
Нам легко представить себе ветви дерева в тех местах, где они обломились раньше, гораздо труднее - форму веточек, которые отходили от отсутствующих ныне больших ветвей, и мы можем только догадываться, как росли на них листья. На живом дереве их гораздо легче увидеть, чем на древе истории, ибо наши глаза видят только геометрический рисунок и для них не существует не выросших или обломанных веток. Отсюда вовсе не следует (и мы в этом воочию убедились), что ствол дерева 'объясняет' его ветви, ветви - веточки, веточки - стебельки, а последние - листья. Здесь первое является лишь необходимым условием второго.
Архитектура дерева, конечно, гораздо проще, чем причинные связи истории. Ее древо не имеет ни 'истинной', ни 'необходимой', ни 'обусловленной', ни 'зафиксированной' формы. Но оно в то же время не представляет собой и хаотичесую путаницу веток и листьев, растущих как попало, без определенных правил, взаимной поддержки и взаимозависимости. Древо истории - это не дикая, девственная чащоба, где может расти все что угодно и как угодно.
ЛИТЕРАТУРА
Squire J.S. (ed.). If or History Rewritten. New York, 1931. Oman C. Napoleon at the Channel. New York, 1942.
Свернуть