Как видите, я также не избежал использования порочного шаблона. В своё оправдание, если оно кого - нибудь интересует, могу сказать, что сделал это намеренно и с дальним прицелом. Во - первых, могу же я слегка поиздеваться над косностью мышления литературоведов (включая в их ряды, безусловно, и себя самого), а во - вторых, почему бы не попытаться этой издёвкой сделать дальнейшее использование шаблона демонстративно неприемлемым? Хотя бы ввиду его вопиющей банальности и затасканности, а теперь ещё и осмеянности...
История, однако, учит нас (тоже шаблон, увы): банальности настолько живучи, что никакой издёвкой их не убить. Они для этого слишком серьёзно воспринимаются и упорно тиражирующими их авторами, и не менее упорно проглатывающими их читателями. Банальность самоукрепляется серьёзностью: спросите любого студента - гуманитария, какого именно наклонения не знает история, и ответ отскочит у него от зубов сам собой.
Само собой (следуем шаблону), ответ этот неверен.
История не просто 'знает' сослагательное наклонение, история и есть одно сплошное сослагательное наклонение, и это можно более - менее строго показать.
Не подлежит сомнению, что в основу исторической науки заложен факт. Вот например: серебряный денарий императора Нерона найден при раскопках античного городища Херсонес в культурном слое, который на основании других источников датируется III веком нашей эры, раскоп номер такой - то, квадрат такой - то, точка обнаружения находки обозначена на схеме номер такой - то (приведены координаты по сетке).
Так выглядит факт.
Но этот факт относится не столько к истории как таковой, сколько к вспомогательной исторической дисциплине, каковой является археология (а в случае с денарием Нерона - в придачу к ней ещё и нумизматика). Это факт, зафиксированный в отчёте конкретной экспедиции. История же, беря (при желании) этот факт за основу, создаёт на его основе интерпретации. Причём этих интерпретаций одновременно может быть несколько...
На основании упомянутого факта можно допустить, например, что монеты римской чеканки I века оставались в денежном обращении причерноморских греческих полисов в течение как минимум двух последующих веков.
С той же вероятностью можно допустить, что предыдущая датировка культурного слоя была неверна и датировка по найденному в нём хорошо сохранившемуся денарию (скажем, судя по состоянию монеты, в обращении она была недолго) выглядит гораздо более обоснованной. При этом двухвековое хождение монеты из интерпретации исчезает. То есть, не просто исчезает - его там никогда и не было. Оно было в другой интерпретации.
Привлекая сторонние факты и сопоставляя их с исходным, мы можем получить громадный массив интерпретаций, ни одна из которых не будет достоверной сама по себе - но может выглядеть достоверной в сочетании и сравнении с другими интерпретациями. При этом у разных исторических школ интерпретации одних и тех же фактов могут быть поразительно различны...
Каждый исторический источник (находка, локация, текст) безусловен, но зато любая его интерпретация условна. Исторический источник сам по себе красноречиво молчалив, а всё богатство несказанного им может быть явлено только в косноязычии множества интерпретаций. Профессионал - историк отличается от любителя тем, что создал для себя более - менее непротиворечивый комплекс интерпретаций для достаточно большого набора источников. При этом у другого историка на примерно том же наборе источников более - менее непротиворечивый комплекс интерпретаций может быть а - частично другим, бэ - существенно другим - и, о ужас, цэ - диаметрально противоположным.
Сопоставьте, например, оценки советскими историками роли Ивана Грозного, опубликованные в начале 1930 - х годов и в начале 1950 - х годов. Разница вас ошеломит. Одни и те же люди сначала писали о Иване Васильевиче как о маньяке и палаче (а что ещё советский историк мог писать о классово чуждом ему царе и его антинародной опричнине?), а затем вдруг обнаружили в его деятельности в высшей степени положительный опыт государственного строительства, в каковой опыт та же опричнина вошла как важнейшая, не побоюсь этого слова, судьбоносная часть...
Что изменилось? Факты? Источники? Нет - всего лишь интерпретации...
Но каков эффект!
Так скажите по совести, граждане: есть ли в истории хоть что - нибудь, кроме сослагательного наклонения, если любые два исторических источника (которые мы условно можем считать фактами) могут быть связаны множеством интерпретаций - как 'дружественных' друг другу, так и категорически 'антагонистичных'? Произнося 'так было', любой профессиональный историк всегда подразумевает 'так могло быть'.
Могло быть - так. Могло - иначе.
История не просто неустойчива, она эфемерна, она находится в постоянном движении, история - это прозрачное колышащееся марево, которое поднимается над камнями исторических источников, раскалившихся от внимания исследователей. Исследователи при этом честно стараются 'не дышать' на эти воздуся, дабы не нарушить своим вмешательством их предположительно изящной структуры (а структура там есть хотя бы потому, что существуют несколько внутренне непротиворечивых систем, описывающих закономерности исторического развития).
Осознание этого обстоятельства важно и само по себе, и уж тем более оно важно для понимания феномена 'альтернативной истории'.
Ибо для того, чтобы история стала 'альтернативной', достаточно на неё всего лишь 'подышать'. Малейшее намеренное искажение исторического 'марева' создаёт предпосылки для появления ранее неизвестного исторического сюжета.
Давайте для пробы 'подышим' на один известный, как говорилось по сходному поводу у Пушкина, 'исторический анекдот'. Иллирийские пираты, захватившие в плен Гая Юлия Цезаря, не вынесли его высокомерия и снобизма, не стали ждать выкупа и вышвырнули надменного патриция за борт с привязанным к шее балластом. Карьера основоположника Римской Империи оказалась прервана из - за того лишь, что у морских разбойников были проблемы с чувством юмора.
Не представляю, что может быть эфемернее вот этого самого чувства юмора - и, тем не менее, нынешнюю картину римской истории мы получили именно потому, что пираты этим чувством всё - таки обладали и благодаря этому смогли не оскорбляться поношениями, которые устраивал им чванливый Цезарь, а от души развлекаться его заносчивой руганью, предвкушая компенсацию в виде небывалого выкупа. Именно чувство юмора не позволило пиратам принять всерьёз слова 'придурочного' римлянина, который обещал после освобождения догнать их корабль, отобрать добычу и устроить всей команде показательную резню. Отнесись они к его угрозам с большей серьёзностью, через несколько лет другие люди могли бы привести кризис Римской Республики к совсем иному завершению... Но у пиратов было здоровое чувство юмора, которое сначала погубило их самих, а затем сделало трагически неактуальным римский демократический строй.
Подмена всего одного факта из исторического источника, хуже того - изменение всего одной интерпретации! трактовки этого источника! - способно создать предпосылки для грандиозного мысленного эксперимента, переигрывающего судьбу всей земной цивилизации.
(Ещё более изящен и показателен для 'эфемерности' истории подход, когда при скрупулёзном сохранении всего набора исторических фактов для них создаётся принципиально новая цепочка интерпретаций - события, решения и факты вдруг приобретают совершенно иной смысл, иные побудительные мотивы, иной драматизм. В этом случае мы имеем дело с так называемой 'криптоисторией', которая вполне достойна отдельного обелиска на аллее мировой литературы.)
Миг, когда родилась 'альтернативная история' как концепция мысленного эксперимента, установить невозможно именно потому, что идея эта существовала всегда, но, даже воплощаясь в письменный текст, как исторический эксперимент не воспринималась ни автором, ни читателями. Интерес древних к истории был вполне конкретен. Уже в 'Истории Рима' Тита Ливия уже есть глава, где совершенно всерьёз рассматриваются события, которые могли воспоследовать в случае похода армии Александра Македонского не на восток, а на запад, и неизбежное в этом случае его столкновение с Римом. Вслед за Титом Ливием многие другие историки частенько впадали в подобную 'альтернативность' и увлечённо играли с возможными последствиями таки не случившихся событий...
Удивительно напоминает по форме и подходу произведения в жанре 'альтернативной истории' написанный в XII веке роман Гальфрида Монмутского 'История бриттов', давший начало грандиозной традиции литературной Артурианы - вывешенной в тумане прошлого средневековой рыцарской утопии. Гальфрид всего - то пытался 'исторически обосновать' претензии Нормандской династи на Британскую корону, но его неуёмное воображение буквально выдавило эту задачу из текста. Возведя королевский род бриттов к последним защитникам погибающей Трои и тщательно проследив эпические приключения их многочисленных потомков, Гальфрид фактически заполнил сугубо 'альтернативным' вымыслом зияющую пустоту, в которой утонула мало кого тогда интересовавшая реальная история, и создал удивительно функциональный протез легендарного прошлого Британии.
(И кто только впоследствии ни опирался на этот в высшей степени художественно сделанный протез! Даже одно только обращение Шекспира к изложенному у Гальфрида сюжету о короле Лире и его дочерях стоит очень, очень много...)
Но со временем 'зияющие пустоты' в истории Европы всё дальше отодвигались в прошлое, а сама история постепенно переставала быть только античной. Войны, заговоры, реформации и авантюры заполнили страницы не только учебников, но и беллетристики, богатая событиями история стала удобным 'гвоздём' для того, чтобы 'подвешивать' на неё сюжеты авантюрных романов, восхитительно свободных в плане любых интерпретаций. Формально не меняя известной исторической канвы, великий Александр Дюма с роскошной непосредственностью низводил эпохальные политические, религиозные и династические катаклизмы к романтическим адюльтерам кавалера де Бюсси и жаркому азарту юного д'Артаньняна, издевательски демонстрируя ту самую неустойчивость и необусловленность общего исторического итога, которую позже так не взлюбили марксистские историки. Игра с историей была богом авантюрного романа - та самая игра, которая очень скоро породила интересующее нас литературное направление. Дюма и его коллеги (к огромному удовольствию читателей) пренебрегали строгой исторической обусловленностью, отдавая историю на откуп порыву страсти, драматическому совпадению или слепому случаю.
И правда: цена случайности в истории невероятно высока, и не считаться с этим невозможно. Но некоторые действительно реализовавшиеся исторические случайности выглядят поразительно неуместными, вызывают ощущение, что они ну никак не могли, то есть, не должны были произойти. Вот если бы история развивалась логично, строго следуя наиболее вероятным путём - то есть, тем путём, который кому - то представляется 'наиболее вероятным', - путём, тщательно обусловленным известными предпосылками и не оставляющим никаких шансов для катастрофической случайности... В этом случае история была бы, вероятно, точной наукой.
Однако историей, к счастью или к сожалению, движет не только рациональный ум, но и иррациональный случай. Судьбы не только людей, но и империй решают иногда расклад карт или бросок костей - чем может быть исторически обусловлен выигрыш в рулетку? 'Дурак', оказавшийся верхней картой в колоде Таро, и дурак, ненароком втянутый в вихрь событий, смысла которых он не понимает, бывают так же значимы для хода истории, как и глубоко продуманное и обеспеченное всеми мыслимыми ресурсами политическое решение...
Или удар кинжалом.
Ужасаясь задним числом вопиющей случайности известных событий, человек так или иначе приходит к мысли о возможности альтернативы. Мысленный эксперимент даёт возможность вернуть маловероятное событие туда, где ему самое место - в область неслучившегося, а взамен вынуть из небытия вариант 'правильный', которому можно хотя бы найти рациональное объяснение. А сделав это, можно логически продумать и обосновать и последствия реализации этого варианта, получив в итоге картину, внутренне гораздо менее противоречивую, чем наблюдаемая историческая реальность.
Такая продуманность и заметно меньшая противоречивость ряда художественных моделей истории привели даже к появлению своеобразного подхода: для людей, предпочитающих рациональность и не желающих мириться с недопустимо высокой ролью случайности, наша реальность начинает выглядеть маргинальным, убогим ответвлением от 'основного ствола' истории.
Мечтать, заметим кстати, вовсе не вредно. Вредна, пожалуй, только слишком большая мечтательность.
Земной русский поклон гению Наполеона Бонапарта и его поражениям в русской кампании 1812 года и при Ватерлоо в 1815 - м - своему рождению жанр 'альтернативной истории' во многом обязан именно им. Масштабы и стремительность перемен, которые этот человек внёс в жизнь Европы, произвели неизгладимое впечатление на его современников и их потомков. Но что было бы, если бы Наполеон разбил Веллингтона при Ватерлоо? Ведь поражение Императора не выглядело жёстко обусловленным не только для историков, но даже для участников события, вопрос решила, по весьма распространённой тогда (впрочем, и сейчас тоже) легенде, случайность, досадная ошибка. И так легко, так естественно было бы предположить, что этой ошибки не случилось.
А заодно следовало бы исправить и предыдущую 'историческую несправедливость': поражение французов в России. Именно с этого начал свой роман 'Наполеон завоёвывает мир' писатель с характерным именем Луи Наполеон Жоффруа - Шато. Роман был издан (под псевдонимом Луи Жоффруа) во Франции в 1836 году и повествовал об истории Наполеоновской империи начиная с исторического похода 1812 года, в ходе которого русские войска были наголову разбиты и капитулировали. После этого остановить победоносное шествие гвардии Императора по глобусу было уже невозможно и к 1823 году всемирное государство под его властью стало реальностью... Последнюю главу книги Жоффруа - Шато отдал описанию процветающих в этом мире к 1832 году искусств, упомянув, в числе прочих, некий фантастический роман, автор коего безответственно заигрывал с мыслью о невозможном для любого рационального ума событии: поражении армии Императора в битве с англичанами в окрестностях безвестной деревушки Ватерлоо...
В дальнейшем итоги битвы при Ватерлоо переигрывались фантастами сотни, если не тысячи, раз. В прошлое один за другим отправлялись фанатики, готовые сложить голову за Императора, и 'темпоральные агенты', готовые любой ценой этих фанатиков остановить. Но это было уже потом, когда Ватерлоо стало далёким прошлым. Для Жоффруа - Шато, однако, поражение Наполеона было горьким настоящим, и писал он вовсе не историческую фантастику. Он горевал о том, что стало несбывшимся для него самого. Его роман не был 'альтернативной историей' в полном смысле этого слова - это была скорее 'альтернативная современность'.
Уже в этом первом романе, несовершенном, откровенно тенденциозном и давно и справедливо забытом, мы видим почти все характерные черты сложившегося примерно через столетие жанра.
Во - первых, внесённое в канву истории более - менее произвольное допущение вызывает появление нового исторического сюжета, который автор и предлагает читателям. Часто (хотя далеко и не всегда) 'момент развилки' один и более - менее чётко обозначен. Например, в классическом 'альтернативно - историческом' романе Филипа К. Дика 'Человек из Высокого Замка' такой 'развилкой' стала победа стран Оси во Второй Мировой войне.
Во - вторых, отношение самого автора к описанному им миру может быть разным в зависимости от его задачи: у Жоффруа - Шато это была националистическая утопия, но тот же самый мир, если бы его взялся описать британец, с гораздо большей вероятностью выглядел бы исторической катастрофой.
В - третьих: 'альтернативно - историческое' произведение существует только в контексте знакомства читателя с реальным ходом истории (скажем, если читатель не знаком с историей Японии, то альтернативно - исторический роман о войне кланов Тайра и Минамото он воспримет как просто исторический, для предусмотренного автором восприятия у него просто не будет оснований); и автор, и читатель постоянно сравнивают в тексте 'было/есть' и 'могло бы быть', и это сравнение принципиально важно для понимания произведения.
Отдельного упоминания заслуживает впервые использованный также у Жоффруа - Шато приём так называемой 'рекурсивности' (термин введён в англоязычном фантастиковедении), когда автор даёт тем или иным способом 'обратный' взгляд на нашу реальность изнутри созданной им реальности 'альтернативной'.
Само собой, все эти черты условны, хотя и позволяют более - менее чётко определить жанровые границы 'альтернативной истории'. Автор вполне может не указывать явно 'точку развилки', оставляя читателям простор для фантазии, или же указывать не точку, а принцип этой развилки - так часто поступает один из интереснейших современных российских писателей Вячеслав Рыбаков - например, в романе 'Гравилёт 'Цесаревич' невозможно однозначно указать момент 'развилки', но чётко понятно, что история изменилась из - за того, что среди мировых политиков XIX века высокие этические соображения возобладали над всеми остальными; совершенно аналогичный приём использует в цикле 'Плохих людей нет' еврокитайский гуманист Хольм ван Зайчик (с той лишь разницей, что всеобщую 'позитивную реморализацию' он мечтательно относит в куда более далёкое прошлое). 'Альтернативное' допущение может быть не историческим, а, скажем, географическим, как в знаменитом романе Василия Аксёнова 'Остров Крым' (барону Врангелю удалось отстоять Крым благодаря тому, что тот был островом, а не полуостровом). Автор может совершенно не озабочиваться детальным описанием возникших после 'развилки' исторических девиаций и просто строить в 'альтернативном' мире нужный ему сюжет - так поступил в политическом детективе 'Фатерланд' Роберт Харрис. Для 'альтернативной истории', кстати, вовсе не обязательна даже минимальная 'рациональность': некоторые из ставших современной жанровой классикой произведений созданы на стыке 'альтернативной истории' и магической фэнтези - например, роман Сюзанны Кларк 'Джонатан Стрэндж и мистер Норрелл'.
В описанных жанровых рамках создано множество совершенно непохожих друг на друга произведений, ставших классическими - 'Обочины времени' Мюррея Лейнстера и 'Железная мечта' Нормана Спинрада, 'Да не опустится тьма' Спрэга де Кампа и 'Павана' Кита Робертса, 'Дарю вам праздник' Уорда Мура и 'Да здравствует Трансатлантический туннель!' Гарри Гаррисона, 'Заговор против Америки' Филипа Рота и 'Машина различий' Уильяма Гибсона и Брюса Стерлинга... Есть в активе 'альтернативной истории' и своя эссеистика, причём список её авторов кое - кого может и удивить: Г.К.Честертон, Андре Моруа, Уинстон Черчилль, А. Дж. Тойнби...
Как и любые жанровые условности, присущие 'альтернативной истории' 'правила игры' при ближайшем рассмотрении вовсе не выглядят кандалами, сковывающими авторскую творческую инициативу. Как видим, в этом направлении смогли реализовать себя множество людей бесспорно талантливых. Да и сами условности - так ли жестки? Например, Филип К. Дик и Вячеслав Рыбаков использовали приём 'рекурсивности' с весьма выразительным дополнением: в их романах присутствует мир, 'альтернативный альтернативному', но при этом вовсе не совпадающий с нашим - двойная альтернатива вовсе не возвращает нас в исходную точку...
Наконец, нельзя не проговорить такое важное обстоятельство, как связь между 'альтернативной историей' и ставшими стандартными для современной научной фантастики темами путешествий во времени и параллельных миров.
Изменение прошлого - суть того приёма, которым пользуется 'альтернативная история'. Но создание исторической 'развилки' волевым решением автора не позволяет ему явно обозначить в произведении присутствие нашего собственного мира, а в ряде случаев для решения авторской задачи важно показать именно столкновение реальностей. Введённая Гербертом Уэллсом в литературный обиход машина времени создала прекрасный инструментарий для решения этой задачи: с её помощью можно отправить в прошлое персонажей из нашей исторической 'ветки'. Путешественники в прошлое мгновенно обнаружили, что у них есть роскошная возможность изменить историю к лучшему, чем и занялись по мере возможностей - здесь, кстати, помимо вклада Уэллса (который целеустремлённо отправил героя в будущее) неоценим и вклад Марка Твена и 'Приключений янки при дворе короля Артура': именно они создали яркий и многоплановый сюжетный мотив взаимодействия современного автору персонажа с событиями далёкого прошлого. Следующие авторы, пришедшие вскоре на ту же сюжетную делянку, быстро выяснили, что если к путешествию в прошлое применить принцип причинности, то возникает парадокс: если герой, воздействуя на прошлое, порождает 'новую' историческую линию, то куда в таком случае 'исчезает' историческая линия, существовавшая до его отправки назад во времени?
Попытки разрешить эту проблему (совершенно умозрительную, ибо смешно требовать соблюдения принципа причинности в условиях, когда этот принцип уже нарушен самой возможностью возвращения назад по временнОй шкале), породили такое число художественных моделей, что если хрононавтика когда нибудь всё - таки воплотится в действительность, она сразу окажется обеспеченной сотнями пригодных к использованию ситуационных разработок. Модель 'ветвящегося' времени, модель 'хроноклазма', модель 'исторической волны', затухающей или не затухающей в зависимости от авторской задачи. Среди наиболее издевательских моделей упомянем яркую концепцию 'личного прошлого' из рассказа Альфреда Бестера 'Убийцы Магомета' - согласно ей, отправившись в прошлое и изменив его, человек уничтожает только свою собственную персональную реальность, но никак не совместную реальность других людей - то есть, уничтожая прошлое, он уничтожает прежде всего самого себя в их реальности. Гораздо более серьёзно к теме защиты прошлого от безответственных террористических посягательств подошёл Пол Андерсон, учредивший (справедливости ради - далеко не первым из коллег - фантастов) знаменитый Патруль Времени. А фактически 'закрыл' тему 'уязвимости' времени классический рассказ Рэя Брэдбери 'И грянул гром'...
Более простой и логичный способ сопоставления вероятных исторических реальностей даёт использование концепции 'параллельных миров', которая предполагает 'одновременное' существование нескольких вариантов исторических сюжетов и возможность взаимодействия между ними (например, благодаря способности героя перемещаться между этими мирами). Прекрасным примером произведения, построенного на этой идее, будет повесть Владимира Савченко 'Пятое измерение'; в ещё более 'чистой' форме приём использован в американском телесериале 'Квантовый скачок'.
Вернёмся, однако, к 'альтернативной истории' как таковой (некоторые исследователи предпочитают даже термин 'чистая альтернативная история', обозначая им произведения, написанные без привлечения 'машинерии времени' или проколов между параллельными мирами).
В то время, как за рубежом 'альтернативная история' развивалась на протяжении всего XX века, в общем и целом, последовательно и без 'спазмов', России повезло опробовать совсем другой путь. Марксистско - ленинское учение об истории, по мнению советских теоретиков, подтверждённое на практике в ходе октябрьского переворота 1917 года, не давало возможности для пустого фантазирования на исторические темы - все исторические процессы, согласно этому учению, оказались жёстко обусловленными и, таким образом, никакой свободы творчества писателям не оставляли. Поэтому первая полномасштабная русскоязычная 'альтернативка' вышла в 1924 году в Берлине - это был роман эмигранта Михаила Первухина 'Пугачёв - победитель', ясно отражавший воззрения автора на революционное несчастье, постигшее Россию. Тот же Первухин ещё до эмиграции опубликовал повесть 'Вторая жизнь Наполеона' (без тени Императора и в нашем отечестве пророк не пророк!) о том, как Бонапарт бежит из заключения на острове Святой Елены и создаёт 'для себя' новую империю в Африке...
В Африке, вероятно, 'альтернативная история' была действительно возможна, но в СССР она была теоретически отвергнута и практически подавлена. Самое лучшее, что могло произойти в мировой истории (Великая Октябрьская Социалистическая Революция) уже свершилось, так что 'улучшать' историю необходимости больше не было, оставалось лишь противодействовать буржуазным злодеям, которые пытались разными способами отменить или испортить воплотившиеся в реальность достижения социализма. Случайно изобретённые машины времени тщательно оберегались от шпионов и дураков, а советские учёные использовали их в основном в юмористических целях, как изобретатель Тимофеев из пьесы Булгакова 'Иван Васильевич' (это ведь оттуда гениально - административное: 'Пронизать пространство? Такой опыт можно сделать только с разрешения милиции!') Слово 'альтернатива' само по себе было чрезвычайно подозрительным, ибо немедленно наводило на вопрос 'альтернатива чему?' - и не оставляло иного ответа, кроме как 'альтернатива нашей советской действительности', после чего можно было уже ничего художественного не писать, а только подписывать протоколы допросов.
Парадокс заключался в том, что советская идеология, фактически 'отменив' как факт 'альтернативную историю', весьма скоро воспользовалась её методами для 'исправления' недостаточно выдержанной с её же точки зрения реальной истории страны - из учебников стали исчезать Троцкий и другие 'неактуальные' революционеры, а их заслуги 'передавались' более живучим вождям (или безопасно покойному Владимиру Ильичу Ленину). Эта 'историческая динамика' достойна отдельного и ведьма вдумчивого исследования, здесь же хочется просто констатировать, что такой подход очень скоро превратил реальную историю СССР в категорически 'альтернативную' - точно так же, как реальная отечественная школа генетики была затоптана профанацией 'народного академика' Лысенко...
Издание за рубежом ожидаемо запрещённого в СССР романа Василия Аксёнова 'Остров Крым' только укрепило идеологические барьеры. Прорваться сквозь них удавалось единицам - повезло, например, эссе Натана Эйдельмана 'Невозможный 1826 год' об одном из гипотетических следствий победы восстания декабристов...
Свободу для 'альтернативности' принесла, пожалуй, только Перестройка, которая сделала возможными публикации в 1990 - х годах трагической книги Валентина Ерашова 'Коридоры смерти', повестей Льва Вершинина 'Первый год Республики' и Любови и Евгения Лукиных 'Миссионеры', 'Роммата' Вячеслава Пьецуха, романов Кира Булычёва из цикла 'Река Хронос', произведений Андрея Лазарчука - в том числе знакового для целого поколения читателей небольшого романа 'Иное небо' (вошедшего впоследствии в более объёмный роман 'Все способные держать оружие'), упоминавшегося выше утопического романа Вячеслава Рыбакова 'Гравилёт 'Цесаревич', 'исторических' сатир Виктора Пелевина, философских утопий Хольма ван Зайчика, парадоксальных новелл Василия Щепетнёва и других значительных произведений. Новое тысячелетие ввело в круг важных авторов 'альтернативной истории' Дмитрия Быкова, Максима Чертанова, Алексея Лукьянова...
Кстати, о 'Миссионерах' Лукиных - точнее, о том, насколько эта тема традиционна для 'альтернативки'. Знаете ли вы, что хронологически первым художественным произведением, который исследователи жанра безусловно относят к 'альтернативной истории', была вышедшая ещё в 1732 году во Франции повесть Алена - Рене Лесажа 'Приключения шевалье де Бошоне, флибустьера из Новой Франции'? Сюжетная посылка повести была такова: американским индейцам повезло открыть Европу раньше, чем европейцам Америку... Вот это я понимаю - традиция!
На смену трудному прошлому для 'альтернативки' в отечественной литературе пришло, похоже, 'золотое время' - она вошла в число 'раскрученных' жанров фантастики, в том числе коммерческой, в этой области работают десятки авторов - в том числе Василий Звягинцев, Михаил Ахманов, Владимир Свержин...
Хотелось бы надеяться, что такой расцвет 'альтернативной истории' означает и растущий интерес к истории реальной. Ещё сильнее надежда, что умение писателей талантливо ставить литературные эксперименты с историей станет надёжной прививкой от влечения политиков к бездарно поставленным экспериментам на реальности. Несмотря на тяжёлый и кровавый исторический опыт нашей цивилизации, я почему - то верю в то, что человечество когда - нибудь научится извлекать уроки не только из собственного единственного исторического пути, но и из множества вариантов истории, созданных воображением писателей - фантастов.
Я понимаю, что моя вера абсолютно ничем не обоснована. Разве что реальностью одного из вымышленных альтернативных миров, в котором люди каким - то чудом научились учиться у истории...
Потому что, повторюсь, история не только 'терпит' сослагательное наклонение. История, в общем - то, без сослагательного наклонения вообще не существует.
