Анцыферов Ф.
Известно, что многие из петровских реформ проходили болезненную адаптацию, некоторые - не прижились вовсе, и тем не менее сейчас трудно себе представить, что в эпоху Петра I путь развития нашего государства мог быть иным. Но вот после его смерти в 1725 году в России началась эпоха дворцовых переворотов, во многом вызванная уставом самого Петра Великого 'о наследии престола'.
Уже давно подмечено, что история российских реформ подобна перемежающейся лихорадке: за недолгими приступами бурной преобразовательной активности неизменно следуют периоды апатии, бездействия и попыток как-то 'переварить' новый уклад жизни, а затем все повторяется вновь (поскольку реформы почему-то всегда оказываются 'незавершенными'). Но и на этом фоне первая половина XVIII века - время совершенно уникальное. Всего за четверть века (для доиндустриальной эпохи - срок совершенно пустяковый) Петр I смог сделать необычайно много для того, чтобы его подданные почувствовали, что они живут в изменившейся, 'новой' стране.
Размах и масштабность петровских деяний действительно поражают. Однако был ли тотальный разрыв с прошлым, всячески подчеркивавшийся первым российским императором и его окружением, по-настоящему глубоким и необратимым? Не скрывалась ли за европеизированным фасадом прежняя Россия, лишь немного приспособившаяся под жестким давлением сверху к не всегда понятным и почти всегда чуждым ей 'новым веяниям'?
Мы знаем, что - к худу или к добру - история пошла путем, проложенным Петром. И хотя многие из его нововведений не прижились, а период адаптации оказался долгим и болезненным, сейчас кажется почти немыслимым, что этот путь мог свернуть совсем в другую сторону, а то и вовсе оборваться сразу после смерти 'северного исполина'.
Истоки 'эпохи дворцовых переворотов'
Не секрет, что сам Петр испытывал сильное и обоснованное беспокойство по поводу судьбы своих начинаний. Особенно оно усилилось после знаменитого 'дела царевича Алексея', обстоятельства которого до сих пор во многом остаются исторической загадкой. Как недавно выяснил американский исследователь Пол Бушкович, общепринятая версия запутанной истории 'измены' сына Петра - плод настоящей фальсификации, предпринятой в угоду власти официозным историком Николаем Устряловым еще в XIX веке.
На самом деле, пишет Бушкович, противостояние царя и наследника 'происходило не на почве хрестоматийного конфликта между русской стариной и Европой. Оба они являлись 'европейцами', но разными европейцами'. В ходе следствия над царевичем выяснилось, что ему сочувствовали отнюдь не мифические 'реакционные попы и бояре', а цвет русской аристократии, в том числе крупнейшие сподвижники Петра I - военачальники, сенаторы, церковные деятели. Многие из них вынуждены были подписать смертный приговор Алексею, который в 1718 году при невыясненных обстоятельствах умер в Петропавловской крепости.
Что же не устраивало российскую элиту? Бесконечная круговерть начинаний, многолетняя Северная война, истощившая страну, перемещение центра государства в далекий и малопригодный для комфортной жизни Петербург, все новые и новые требования непредсказуемого царя, полная неуверенность в завтрашнем дне: Конечно, о солидарном выступлении знати не было и речи, а недовольные не решались ни на что, кроме глухого ропота. Это был не заговор, а лишь оппозиционное настроение, хотя и довольно определенное.
Как бы то ни было, царь Петр вынужден был задуматься о том, кому именно достанется 'наследство': созданная им громадная империя, отягощенная множеством нерешенных проблем. Престолонаследие в России регулировалось не законом, а обычаем, идя по прямой нисходящей линии от отца к сыну и внуку, а при отсутствии мужского потомства - к старшему брату или его сыну. Однако традиция эта порой нарушалась. Стремясь избежать воцарения сына погубленного им Алексея, маленького Петра (тот родился в 1715 году), Петр I издал 'Устав о наследии престола', согласно которому царствующий государь мог назначить своим наследником кого угодно и даже потом передумать и изменить завещание. Нет необходимости пояснять, какие возможности для разнообразных смут открывал этот закон и насколько он был недальновиден. В самом деле, громадный авторитет Петра I мог бы гарантировать исполнение его собственной посмертной воли. Но при любом менее сильном монархе и составление, и исполнение завещания неизбежно превращались в удобное поле для интриг и заговоров. Ситуация усугубилась тем, что сам Петр так и не назначил себе преемника. Не то чтобы смерть застала его врасплох, просто в его распоряжении, несмотря на немалое количество родственников, не было бесспорных кандидатур.
В результате в 1725 году в России открылась долгая 'эпоха дворцовых переворотов', известная читателям по многочисленным авантюрным романам и телевизионным сериалам (имеющим, правда, очень слабое отношение к исторической действительности). Их создателей интересуют главным образом детали интимной жизни монархов и их приближенных, блеск шпаг и стук копыт. Мы же попробуем разобраться в тех многочисленных альтернативах, которые открывались с кончиной первого российского императора.
Первой в череде более или менее 'ничтожных' наследников Петра стала его вторая супруга Екатерина, урожденная Марта Скавронская, дочь польского крестьянина, захваченная русскими солдатами при взятии Мариенбурга в 1702 году и сначала попавшая к Меншикову, а затем приглянувшаяся царю. Она была возведена на трон 'выдвиженцами' Петра: худородными А.Д. Меншиковым, П.И. Ягужинским и П.А. Толстым, которые при поддержке гвардейских офицеров вырвали согласие у презиравших императрицу аристократов, сторонников царевича Петра Алексеевича. Пока еще это была борьба не за будущее страны, а лишь за то, какая из группировок получит в руки реальные рычаги власти. Ключевой фигурой стал Меншиков, имевший огромное влияние на занятую непрерывными увеселениями императрицу. Впрочем, влияние это не было безраздельным: в 1725-1726 годах в 'верхах' был достигнут неустойчивый баланс сил, отражением чего стало создание знаменитого Верховного Тайного Совета - своеобразного коллегиального правительства, куда входили представители как 'новой', так и 'старой' знати (князья Дмитрий Голицын, Алексей и Василий Долгоруковы). Совет принялся обсуждать меры, которые могли бы смягчить бедственное положение изнемогавшей в результате войн и преобразований страны. Однако согласия по этому поводу 'птенцы гнезда Петрова' достигнуть не смогли.
Их споры не относились к сути реформ: ни о каком возврате в прошлое не было и речи. Однако выбор все же существовал, и некоторые государственные деятели в эти годы начинали все отчетливее его осознавать. Суть его попробуем сформулировать так: может ли Россия позволить себе столь же активную имперскую внешнюю политику, какую проводил Петр? Не следует ли сократить громадные расходы на армию, флот, строительство Петербурга? Вопросы эти непосредственно касались не только страдавшего от подушной подати и разнообразных повинностей крестьянства, но и 'благородного' сословия. При Петре дворяне служили бессрочно с 15 лет, в любой момент волею верховной власти и безо всякого суда могли быть лишены всего своего имущества и самой жизни (не были избавлены они и от унизительных телесных наказаний) - словом, находились в положении, которое никак не могло их устраивать. Но шляхетство (как тогда часто именовали дворянство) было лишено какой-либо возможности отстаивать и, наверное, даже полностью осознать собственные корпоративные интересы, малочисленный же лагерь вельмож раздирался внутренними противоречиями.
Между тем Меншикову становилось все очевиднее, что царствование императрицы с ее образом жизни вряд ли будет долгим. Готовясь к новому туру борьбы за власть, светлейший князь расправлялся со своими потенциальными и реальными противниками и сделал ставку на царевича Петра. Весной 1727 года под его диктовку был составлен 'Тестамент' - завещание Екатерины I, передававшее престол 12-летнему царевичу при регентстве Верховного Тайного Совета. По достижении брачного возраста мальчик должен был жениться на дочери Меншикова.
6мая императрица скончалась. А уже в сентябре всемогущий вельможа был арестован и отправлен в ссылку - сначала в собственный город Ранненбург в Воронежской губернии, а затем в далекий сибирский Березов. Причиной опалы была интрига князей Долгоруковых, а также человека, которому светлейший полностью доверял, - воспитателя молодого царя, хитрого и осторожного барона А.И. Остермана.
В январе 1728 года двор Петра II перебрался в Москву. Казалось, петербургский период русской истории готов был закончиться, едва начавшись...
Альтернатива 1. Московская империя?
Считалось, что двор переезжал временно - на коронацию, которая традиционно проходила в Успенском соборе Московского Кремля. Однако, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Юный царь страстно любил охоту и способен был проводить за этим занятием многие недели и даже месяцы. Этому мальчишескому увлечению всячески потакали князья Долгоруковы, один из которых, молодой и крайне недалекий Иван Алексеевич, стал фаворитом Петра II, без общества которого тот не мог прожить и дня. Окрестности же Москвы были гораздо более приспособлены для разнообразных увеселений, чем необжитые северо-западные края.
:И вскоре представители европейских стран, часто задававшиеся вопросом о прочности петровских завоеваний, вовсю уже были заняты прогнозами возможности 'отката' страны назад. 'Как скоро древние фамилии будут находиться у кормила правления, русские мало-помалу возвратятся к прежним формам общежития и станут по-прежнему относиться равнодушно к политическим делам в Западной Европе', - с тревогой предсказывал испанский посол герцог де Лириа, опасавшийся ослабления союзной державы. Вместе с австрийским коллегой он даже составил предназначенный для Петра II меморандум, в котором говорилось о настоятельной необходимости возвращения царя в Петербург (никакого эффекта он не произвел, и в середине 1729 года де Лириа полагал, что надежда на возвращение 'исчезла совершенно'). Россия стала важнейшим участником международной политики, и ее ослабление серьезно нарушало бы сложившийся в Европе баланс сил. Но, может быть, дипломаты преувеличивали эту опасность? Да и так ли важен был Петербург для существования империи?
О значении северной столицы в истории России написано так много, что сама мысль о возможности развития страны без нее кажется почти кощунственной. Санкт-Питербурх (по тогдашнему написанию) уже в те времена был прежде всего политическим и культурным символом, олицетворением 'новой' России - полноправного участника 'концерта' европейских держав. Правда, по словам тонкого знатока той эпохи, современного историка Ольги Агеевой, 'восхваляя в нем все новое и европейское, иностранцы мало обращали внимания на то, что это чудо было сугубо российским, основанным на системе социальных отношений и государственной традиции 'варварской Московии' XVI - XVII веков'. Достаточно сказать, что заселение новой столицы проводилось с помощью принудительных переселений, а проживание в ней приравнивалось к государственной повинности, нарушителей которой ждали суровые кары. Стремясь превратить свое любимое творение в торговый порт, Петр I фактически заблокировал морскую торговлю Архангельска, что привело к массовому разорению русских купцов. К середине 1720-х годов Петербург действительно стал вторым по величине городом России, но это достижение едва ли можно было считать естественным и прочным. Неудивительно, что дворяне с облегчением восприняли возвращение в первопрестольную.
200-тысячная Москва 1720-х годов очень мало походила на европейский город. Хаотичная застройка, неудобные пути сообщения, огромные размеры, суета и постоянный гвалт на центральных улицах - все это вызывало настоящую головную боль у иностранцев, один из которых описывал ее как нагромождение 'многих деревень, беспорядочно размещенных и образующих собой огромный лабиринт'. Рационалист Петр Великий, страстно желавший все сделать 'правильным', регулируемым и контролируемым, не без основания решил, что проще оставить Москву, чем пытаться ее изменить. Однако Петр был еще и максималистом, а потому не хотел мириться ни с какими непреодолимыми препятствиями и доверял только тому, что можно увидеть и потрогать руками. Ни один из его наследников, вплоть до воцарившейся в 1762 году Екатерины II, не обладал даже слабым подобием его преобразовательных амбиций. Но ведь именно поэтому они могли, возможно, не отдавая себе в этом отчета, постепенно и исподволь решать задачи, оказавшиеся непосильными для самого Петра!
Оставшись в Москве, двор и правительство вынуждены были бы заняться масштабной реконструкцией города, строительством новых дворцов и правительственных зданий, причем в соответствии со своими изменившимися, европеизированными вкусами. Правда, такая реконструкция вряд ли носила бы характер тотальной перестройки по единому, заранее утвержденному 'регулярному' плану. Скорее всего, она началась бы с нескольких 'очагов', которыми могли стать дворцы монарха и вельмож в центре (Кремле или Китай-городе?), а также ближних пригородах (например, в Коломенском, на Воробьевых горах или в Петровском парке). Сюда, в древнюю столицу, переехали бы многие из поступивших на русскую службу иностранцев - архитекторов и строителей, художников и скульпторов, вместе со своими российскими коллегами создавших знакомый нам волшебный Петербург. Не нужно забывать, что к концу 1720-х годов в городе на Неве была построена лишь очень малая часть того, что ныне составляет его неповторимый облик.
Конечно, Москва не могла стать копией и даже подобием 'северной Венеции'. Но в качестве столицы Российской империи она не могла оставаться и прежним, патриархальным городом. Пойди история этим путем, в Москве создались бы особые, уникальные ландшафт и стиль, в которых величественные формы европейского барокко (а позднее классицизма) переплетались бы с чертами национального стиля. Исторический центр города стал бы в результате более цельным и сохранился бы до наших дней в гораздо более полном виде, поскольку властям разных эпох, вероятно, сложнее было бы делать его объектом собственного градостроительного экспериментирования.
Но, может быть, первопрестольная способна была являться столицей не Российской империи, а лишь изолированного от Европы Московского царства? Действительно ли возвращение сюда двора привело бы к отказу от амбициозных внешнеполитических планов, как полагали европейские дипломаты? Для подобных утверждений едва ли есть серьезные основания. Во-первых, стоит заметить, что и сам Петр I совсем не был прямолинейным западником. Согласно одному из его высказываний, 'нам Европа нужна на несколько десятков лет, после этого мы можем повернуться к ней задом'. Но еще важнее другое: выбор 'быть или не быть в Европе', независимо от субъективных намерений и оценок того или иного исторического деятеля, перед страной не стоял ни накануне петровских реформ, ни после них. Вхождение в европейское сообщество было неизбежным. Вопрос, как всегда, заключался в другом: какими будут методы, цена и издержки этого процесса. Едва ли самые горячие поклонники Петра Великого будут спорить, что при нем эти издержки были необычайно высоки. Поэтому некоторое изменение и внешнего, и внутреннего политических курсов было практически неизбежным. И, наверное, удобнее всего корректировать совершенное было из Москвы.
Интересно, что такая корректировка происходила и в действительности. От некоторых непосильных для страны внешнеполитических проектов пришлось отказаться. Так, завоеванное в результате тяжелейшего Персидского похода 1722 года юго-западное побережье Каспийского моря с Дербентом и Баку (эти территории Петр рассматривал как плацдарм для продвижения к Индии!) оказалось дорогостоящим и, в общем-то, ненужным тогдашней России приобретением. И в 1732 году эти провинции были возвращены Персии. Гораздо более скромным при преемниках Петра стало и 'северное', балтийское направление имперской политики. Стало, например, ясно, что Россия как морская держава едва ли может соперничать, скажем, с Англией, а созданный Петром балтийский флот имеет скорее региональное значение. И дело было не в злой воле или безволии того или иного монарха или вельможи. Став полноправным элементом системы европейских международных отношений, Россия методом проб и ошибок продолжала нащупывать пределы возможного, осознавать свои интересы, искать долговременных, 'естественных' союзников (что подразумевало совпадение стратегических интересов). Все это предполагало, скорее, политику возможного, чем желательного.
Но что же стало бы с Петербургом, останься столица в Москве? Очевидцы тогдашних событий говорят о заметном запустении на рубеже 1720-1730-х годов совсем еще молодого, не способного существовать без подпитки извне города. Однако едва ли невскому детищу Петра грозили полный упадок и разорение. Петербург был слишком важен для России как форпост на Балтике и как зримый символ ее нового, имперского статуса, от которого никто в 'верхах' отказываться не собирался. Можно предположить, что, оставаясь крупнейшим городом страны, он стал бы в первую очередь торговым и военно-морским портом, а позже, с развитием отечественной промышленности, здесь разместились бы крупные казенные, а затем и частные мануфактуры и заводы. Конечно, Петербург вряд ли превратился бы в этом случае в тот величественный и мистический, притягательный и одновременно немного жутковатый город, который прославили Пушкин и Гоголь, Достоевский и Ахматова. Впрочем, и эта несостоявшаяся его история наверняка оказалась бы увлекательной и неповторимой.
Альтернатива 2. Повторение пройденного?
'Когда я смотрю на нынешнее управление государством, мне кажется, что царствование Петра Великого было не что иное, как сон. Все живут здесь в такой беспечности, что человеческий разум не может постигнуть, как такая огромная машина держится безо всякой подмоги; каждый старается избавиться от забот, никто не хочет взять что-либо на себя:' - писал летом 1728 года из Москвы саксонский посланник Лефорт. Еще через полгода он сравнивал Россию с брошенным на произвол судьбы кораблем: 'Буря готова разразиться, а кормчий и все матросы опьянели или заснули. Огромное судно несется и никто не думает о будущем:'
Царь был слишком юн, а его ближайшие советники - князья Алексей и Иван Долгоруковы и барон Остерман - просто не были способны последовательно придерживаться какой-либо политической линии. Шляхетство переводило дух после четвертьвекового преобразовательного галопа. Будущее оставалось туманным.
В конце 1729 года в Москву съехалось множество дворян, желавших присутствовать на коронационных торжествах. На грядущий январь была также назначена свадьба 14-летнего царя с княжной Екатериной Долгоруковой. Однако 6 января на празднике Водосвятия (по традиции он проходил на льду Москвы-реки) император простудился. Вскоре оказалось, что он болен оспой. Лечение не помогало, и в ночь на 19 января Петр II скончался.
Это обстоятельство было громом среди ясного неба. Возникший политический кризис привел к удивительным событиям, которые мы проанализируем чуть позже. Пока же попытаемся представить себе перспективы развития страны при условии благополучного продолжения этого столь неожиданно оборвавшегося царствования.
В России XVIII века от личности монарха зависело очень многое. Конечно, самодержавие утвердилось задолго до того, существовало оно и позже. Однако реформы Петра Великого привели (как и любые революционные преобразования) к появлению вокруг власти своеобразного вакуума: старые традиции, как бы подсказывавшие ей, что делать, и тем обеспечивавшие преемственность политического курса, исчезли, новые же просто не успели сформироваться. В таких условиях единственными творцами этого курса становились монарх и немногочисленные фавориты, которых тот подбирал по своему вкусу.
Понятно, почему современники Петра II, с напряженным вниманием наблюдавшие за его взрослением, пытались угадать, куда способен он повернуть страну. Ясно было, что в окружении интриг, тщеславия и алчности придворных формируется достаточно неординарная личность. Он очень рано (видимо, уже после легкого свержения Меншикова) почувствовал себя полновластным и почти всемогущим; стараниями Ивана Долгорукова познал все прелести достаточно распутной жизни; научился лукавить и притворяться, осознав, что откровенность лишь мешает добиваться своего. Конечно, задумывался он и о трагической судьбе отца, и о том, в чем заключался источник непререкаемого авторитета деда. При этом, несмотря на огромное количество искателей монаршей милости, он, несомненно, был одинок.
Современный писатель Яков Гордин видит в молодом императоре нового Ивана IV и даже известного своими зверствами римского императора Калигулу. Менее пристрастный историк Евгений Анисимов проводит параллель с французским королем Людовиком XV и шведским - Карлом XII. Первый также очень рано оказался на троне и своим долгим (1715-1774) безвольным и бездарным правлением сильно приблизил Францию к революции. Второй же, прославившись в юности любовью к охоте и разным проказам, с началом Северной войны вдруг превратился в блестящего полководца (правда, войну все-таки проиграл).
Человеческая душа, как известно, - потемки, и ни один метод не поможет решить, какой из этих вариантов (а может, совсем иной?) имел больше шансов на воплощение. Важно, что легитимность Петра II не вызывала сомнений ни у дворянства, ни у простого народа, а значит, при любых начинаниях ему был гарантирован некоторый запас прочности. Сохранились сведения, что буквально накануне смерти император собирался порвать с опекой Долгоруковых, отказаться от охоты и даже раздать всех своих собак! Что-то явно назревало: При сильном, властном монархе в тогдашней России едва ли был возможен либеральный курс. Гораздо вероятнее было долгое авторитарное правление, при котором опорой престола вновь оказывалась дворянская масса, а главной оппозиционной силой - старая и новая аристократия.
Нуждалась ли послепетровская Россия в 'сильной руке'? Череда 'женских' царствований (даже с исключением из нее правившей во многом 'по-мужски' Екатерины II) всегда заставляла историков более или менее осознанно сожалеть об ее отсутствии. Но нужно иметь в виду, что в тогдашнем обществе потенциальных 'сдержек' для власти монарха практически не было. И если даже царствование слабой Анны Иоанновны превратилось для подданных в подобие кошмара, то чего можно было ожидать от Петра II, окажись он способнее Людовика XV?
Альтернатива 3. 'Долой самодержавие'?
События, последовавшие за смертью юного императора в январе 1730 года, давно стали хрестоматийными. Всем известно, что кучка 'верховников' (членов Верховного Тайного Совета) решила пригласить на престол племянницу Петра I Анну Иоанновну, даже и не помышлявшую о подобном счастье. Расчет был прост: обрадованная претендентка согласится на любые условия. В качестве условий были сформулированы знаменитые, ограничивавшие самодержавие 'кондиции', которые та и подписала. Однако по приезде в Москву новоиспеченная императрица, воспользовавшись разногласиями в среде дворянства, при первом удобном случае порвала (на самом деле, лишь надорвала) текст со своей подписью. Эгоистические 'олигархи' проиграли.
Правда, уже в XIX веке появилась несколько иная интерпретация этих событий, согласно которой лидер Совета князь Дмитрий Голицын был убежденным конституционалистом, в среде дворянства также было достаточно много противников самодержавия, и лишь серия их трагических ошибок и просто случайностей помешала установлению в стране конституционного строя. Так что сторонники этого взгляда (наиболее известным из них был крупный историк и лидер партии кадетов П.Н. Милюков) по-своему занимаются альтернативной историей (правда, с явным политическим уклоном)!
Истина, как всегда, ближе к середине. Дело с 'кондициями' 'верховники' действительно повели совершенно 'по-олигархически' - путем примитивной закулисной интриги.
Анне Иоанновне было заявлено, что 'кондиции' отражают солидарное мнение шляхетства, которое на самом деле ничего о них не знало. Шляхетству же объявили, что императрица добровольно решила себя ограничить. Это был прямой подлог, и когда он вскрылся, дворяне потребовали открытого обсуждения изменений в государственном устройстве. При этом оказалось, что за самодержавие - меньшинство, а против - далеко не одна лишь спесивая знать.
В середине января дворянская Москва на несколько недель неожиданно превратилась в большой политический клуб. Это было поразительное время, особенно если вспомнить, что подобного опыта публичной политики у тогдашней российской элиты просто не было, а значит, она всему должна была учиться спонтанно, буквально на ходу.
'В домах и на улицах слышны были только речи об английской конституции и правах парламента', - сообщал английский посол. Даже любимец Петра I опытный Павел Ягужинский с еще недавно немыслимой прямотой заявлял: 'Долго ли нам терпеть, что нам головы секут? Теперь время, чтоб самодержавию не быть!' В этом возгласе человека, абсолютно всем обязанного самодержавию, - суть пробуждающегося самосознания 'благородного сословия'.
Конечно, составленные шляхетством проекты были несовершенны и наивны. Но роковую роль в их судьбе сыграло совсем не это, а упрямство и нерешительность 'верховников', не желавших поступаться своей властью и в то же время не способных ее активно защищать. Совет выжидал, торговался с дворянством из-за деталей будущего государственного устройства, вел непонятную самим его членам закулисную игру, но так и не сделал выбора между (используя современные понятия) тактикой путча и созданием 'коалиционного правительства'.
Первый путь предполагал установление контроля над своенравной гвардией, которая была единственной организованной силой в столице; возможно, арест активных сторонников Анны Иоанновны; изоляцию самой императрицы. Эти действия были очень опасны для Совета, поскольку его члены не пользовались особенной популярностью. Они могли оказаться успешными, только если бы 'верховники' с самого начала проявили решимость идти до конца и пресекали бы любые враждебные им выступления. Но установившийся в итоге режим походил бы не на конституционную монархию, а скорее на военную диктатуру, и едва ли оказался бы долговечным.
Гораздо более многообещающей выглядела тактика компромисса со шляхетством. А договариваться было с кем. По подсчетам современного историка Игоря Курукина, под самым известным из дворянских конституционных проектов подписались 364 человека, представлявшие не только рядовое дворянство, но и руководство армии и государственного аппарата. Правда, движение почти не затронуло гвардию, которая в решающий момент выступила за самодержавие и тем решила судьбу страны. Интересно, однако, что проект 364-х предполагал прежде всего: упразднение Верховного Тайного Совета, а затем - создание 'Вышнего правительства' из 21 человека, более массового 'Нижнего правительства', которое должно было избирать губернаторов и президентов коллегий (тогдашних министров), и, наконец, выборного дворянского учредительного собрания из 100 депутатов. Конечно, согласиться на это 'верховникам' было очень сложно. Договориться так и не удалось, и 25 февраля 1730 года недолгий период междуцарствия закончился восстановлением самодержавия.
Размышляя о том, к чему бы привело установление в России 1730-х годов подобия конституции, надо признать, что в оценке такой перспективы традиционно преобладают явно пессимистические тона. Суть этого взгляда прекрасно выразил современник тех событий, знаменитый впоследствии министр Анны Иоанновны, казненный ею Артемий Волынский: 'Боже сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадаем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать. Да еще и сыскать будет трудно:' Можно добавить, что высказывание это с еще большим основанием следовало бы отнести и к простому народу, который едва ли много выиграл бы от шляхетской конституции. И иностранные дипломаты именно в сильной власти усматривали залог силы Российской империи, предсказывая ее ослабление с ограничением самодержавия:
Но именно традиционность подобных мыслей почему-то не вызывает к ним безоговорочного доверия. Да и абсолютно бездарное царствование Анны Иоанновны не усиливает энтузиазма по поводу потенциала ничем не ограниченной власти. Вероятно, в начале XVIII века русское общество действительно не было готово к усвоению конституционной формы правления. Но разве положение существенно изменилось в лучшую сторону спустя 150 или 200 лет? Да и можно ли подготовиться к свободе в условиях ее отсутствия?
Есть все основания полагать, что, даже появившись на свет в 1730 году, дворянский парламент не просуществовал бы долго, поскольку при первом удобном случае был бы уничтожен Анной или ее преемниками (и в стране нашлось бы достаточно сторонников его уничтожения). Но он, без сомнения, стал бы бесценным опытом, который позволил бы следующим поколениям русских дворян (об участии в управлении других сословий в те времена нельзя было и мечтать) избавиться от многих комплексов и радикальных увлечений.
Мнение историка. А была ли альтернатива?
ИГОРЬ ПАВЛОВСКИЙ, кандидат исторических наук, доцент МГУ им. М.В. Ломоносова
Существует множество вопросов, касающихся реформ в России XVIII века, ответы на которые не так уж очевидны. Нужны ли были реформы Петра I, собственно, Петр ли изменил путь нашей истории или это уже было сделано до него, единственно ли возможным был путь его реформ или все-таки были иные варианты? Без обсуждения этих вопросов говорить о возможных путях развития нашей страны в XVIII веке безрезультатно. И даже в политике история России того времени была не просто болтанием между Сциллой самодержавия и Харибдой либерализации. На мой взгляд, приписываемая нашей политической истории альтернатива - пойти наконец западным путем или продолжать упрямиться и сопротивляться либерализации России - слишком уж примитивна.
Автор вполне справедливо замечает, что споры преемников царя Петра не относились к сути реформ и что 'ни о каком возврате в прошлое не было и речи'. Но если бы в данный период не было альтернативы 'продолжать - не продолжать', то и перед Петром альтернативы 'делать - не делать', вероятно, тоже бы не стояло. Поэтому если говорить о путях развития страны в послепетровскую эпоху, то в этом случае выбор, по моему мнению, может стоять не столько между продолжением имперской политики и либерализацией страны, сколько между реформами в политике - как внутренней, так и внешней.
В свое время Иван Грозный в союзе с Англией и Францией воевал фактически со Священной Римской империей германской нации, в то время как Петр I стал ее союзником. А потому возможный внутренний курс послепетровской России с отказом от союза с Габсбургами выглядел как возврат к прошлому, что наглядно иллюстрируют приводимые слова испанского посла де Лириа, который называл его 'равнодушием к политическим делам Западной Европы'. Поэтому обсуждать всерьез альтернативу - имперская Петербургская Россия или изолированное от стран Европы Московское царство - едва ли можно.
Вызывает большие сомнения тезис автора (в силу его недокументированности) о возможных планах Петра I по завоеванию Индии, однако в целом его внешняя политика представляется скорее сумбурной, чем продуманной и последовательной. И здесь у преемников Петра реальной альтернативой было не проведение дорогостоящей имперской политики, или отказ от нее, а сохранение союза с отсталой в техническом и политическом отношении Священной Римской империей или возобновление отношений с развивающимися Англией и Францией.
Также сомнительным представляется противопоставление 'слабого' женского начала в России XVIII века в лице Екатерины I, Елизаветы Петровны и Анны Иоанновны 'сильному' Петру II (или какому-либо другому монарху мужского пола). Слабость русских цариц в XVIII веке заключалась не в нерешительности или либеральности их правления, а в исключительном их политиканстве и прагматизме с точки зрения сиюминутных интересов. Неумение или нежелание заглянуть вдаль, за горизонт - вот в чем была их слабость, но это вряд ли можно назвать либерализмом. Как и в эпоху Петра I казакам рвали ноздри и клеймили лица, так это продолжалось и до 'либеральной' Екатерины II.
Трудно согласиться c мнением автора статьи и о возможном сохранении древних архитектурных комплексов Москвы в случае переноса столицы при Петре II. Хочется напомнить, что варварское отношение Петра I к историческому наследию своей страны усугубилось полным равнодушием к культуре своей страны и у его преемников. Известно, что полная перестройка Московского Кремля архитектором Баженовым, а фактически - уничтожение древнего архитектурного комплекса, не состоялось только из-за ссоры между Екатериной II и архитектором. Вряд ли можно было ожидать иного отношения к шедеврам русского зодчества в Москве, стань она тогда столицей.
Наконец, самым спорным местом в статье являются рассуждения о возможном введении конституции в России с 1730 года, изложенные в разделе 'Альтернатива № 3'. Опять, в который уже раз, выстраивается последовательная линия: либеральная политическая система Западной Европы - английский парламент и конституция - на одной стороне, а авторитарное русское самодержавие на другой. Хочется противопоставить данной концепции иное видение проблемы.
Собственно, как таковой, конституции в Англии не существовало. Если бы можно было от этого отмахнуться, сказав, что-де там существовали другие, заменяющие ее документы, выполнявшие ее функции, - так ведь и этого нельзя сделать. Когда речь идет о конституции, парламенте, имеется в виду ограничение произвола власти, а не замена одного произвола другим. Вся политическая история Западной Европы есть не история движения по пути развития демократии и реализации свобод, а история разговоров о политических правах и углублении демократии. Западная Европа в принципе демократии никогда не знала. Единственным исключением из этого грустного антидемократичного европейского большинства является Исландия, которая с X по XIII век руководилась весьма демократичным по своему характеру альтингом - собранием всех свободных собственников страны.
Какая политическая система в средневековой Европе была наиболее демократичной? Конечно, русская. Какая из стран Западной Европы знала такую регулярно собирающуюся политическую структуру, как вече, действовавшее в Новгороде, Пскове, Вятке, или хотя бы нерегулярно собирающийся политический институт власти, как это было до определенного периода во всех остальных русских городах? Конечно, в Европе существовала еще и 'родная сестра' Руси - Речь Посполитая, которая начала вводить реальные ограничения монаршей власти уже с XV века, а с самого начала XVI века - задолго до Англии, Франции или Голландии, сформировала и законодательно оформила самую демократичную в средневековой Европе политическую систему. Правда, польский сейм, или сенат, не был властью народа - демократией, но уж по широте представительства в нем всех имущих слоев населения он не имел себе равных в Европе. Даже английский парламент XVIII века бледнеет в своей демократичности по сравнению с польским сеймом XVI века.
В этом смысле политическая система Руси всегда была неопределенной - говорим одно, а сделать можем совсем другое. Для России конституция верховников в 1730 году или конституция Михаила Салтыкова в 1610 году была чем-то неродным. Рассуждать о введении конституции в России в XVII или XVIII веке - значит забыть о важной потребности ее населения - реальной власти органов самоуправления и государственной поддержке отечественных собственников.
Свернуть